З 18 листопада по 2 грудня 2008 року в Київському музеї російського мистецтва відбулась виставка живопису Й. Островського «Одеса – Єрусалим». Організатори виставки: Київський музей російського мистецтва Центр досліджень історії та культури східноєвропейського єврейства НаУКМА Виставка проводилась за підтримки Голландського Гуманітарного Фонду (Dutch Jewish Humanitarian Fund) ЙОСИП ОСТРОВСЬКИЙ (1935, Шепетівка – 1993, Єрусалим)
Місце народження: Шепетівка, Україна. Освіта: Відділення живопису Одеського художнього училища ім. М. Б. Грекова. Виставки (персональні та групові): в Україні, Росії, Ізраїлі, США, Канаді, Англії, Франції, Німеччині, Італії, Японії, Австралії, Угорщині, Югославії, Болгарії, Єгипті. Роботи художника перебувають у музеях, галереях і приватних колекціях Ізраїлю, Росії, США й інших країн. З 1989 року жив і працював в Ізраїлі Звання: Член Спілки художників СРСР. Член Спілки художників Ізраїлю. Член Всесвітньої асоціації художників та скульпторів. Головний художник міста Сдерота (Ізраїль).
ВІКНО В СВІТ ТВОРІВ ЙОСИПА ОСТРОВСЬКОГО Йосип Островський – один з найвідоміших у світі одеських художників, знакове ім’я в історії художньої Одеси другої половини ХХ століття. Його твори можна впізнати з першого погляду: вони сумні й радісні одночасно. Йосип Островський народився в невеликому провінційному містечку Шепетівці (Україна). Художній талант виявився в нього вже в ранньому віці. Коли Йосипові було 15 років, він вступив на художнє відділення Одеського художнього училища ім. М. Б. Грекова, а в 20 років став членом Спілки художників СРСР. Йосип Островський завжди був проти визначення його творчості стандартними фразами й не любив «стилістичних класифікацій». Він говорив: «Я – художник. Не «реаліст» і не «модерніст». Просто художник. Тільки так я вільний і можу відобразити на полотні свою філософію».
Майстерня Йосипа Островського стала своєрідним осередком культури в Одесі. Саме тут збиралася творча інтелігенція: поети, художники, письменники й журналісти. Картини Йосипа Островського колекціонували Зіновій Гердт, Аркадій і Костянтин Райкіни, Михайло Козаков, Олександр Кайдановський, Петро Тодоровський, Михайло Жванецький і багато інших.
З 1960-х рр. він починає писати картини на єврейську тематику. Найбільшу популярність здобули твори художника 70-90-х рр., засновані на дитячих спогадах про життя єврейського містечка. От дідусь молиться в синагозі, мати запалює суботні свічі, родина за святковим столом… З дитячих вражень одна за одною народжувалися картини, що згодом склали знаменитий «єврейський цикл». Найчастіше це портрети: містечкові єврейські музиканти, ремісники, єврейські мудреці… Є серед «єврейських» творів Островського й сюжетні полотна за мотивами Тори й Танаха. Про них він казав: «Вічні теми хвилюють усіх. Мова мистецтва, почуттів не знає меж. Що глибше ти сягаєш у душу свого народу, то зрозуміліше твоє мистецтво іншим».
У 1989 році художник важко занедужав і переїхав з родиною до Ізраїлю. Ізраїльські лікарі подарували йому 4 роки повноцінного творчого життя. Він брав участь в ізраїльських і закордонних виставках і конкурсах, був головним художником міста Сдерота. Як і колись, невтомно писав, створював проекти художнього оформлення міста, викладав.
У 1990 р. Йосип Островський на запрошення англійського мецената двічі їздив до Лондона. 1992 р. Йосип Островський стає переможцем конкурсу на оздоблення нового будинку Вищого Суду Справедливості Ізраїлю. Здійснити проект не вдалося. У переддень Йом-Кіпуру (Судного дня) 1993 року художник покинув цей світ, а мистецтво його залишатиметься з нами завжди.
Джерело: http://ua.judaicacenter.kiev.ua/exhibition_odesa_jerusalem/
Знаки еврейства
Лехаим, май 2008 (ияр 5768) – 5(193)
Михаил Не-Коган
Начиная с середины мая в художественных музеях Днепропетровска, Одессы и Киева пройдут выставки Иосифа Островского, а в будущем году его работы в очередной раз увидят в США и в Израиле. В советское время нередко бывало так. Живет себе художник-еврей, работает в худкомбинате, пишет ничем не примечательные заказные картины. Может быть, он даже член Союза художников или, на худой конец, профкома графиков и у него есть своя мастерская. И даже выставки изредка случаются. Профессиональные, но довольно средние. И вот проживает он свою тихую жизнь, которая склоняется к концу, как вдруг однажды выясняется, что все видели его творческую изнанку, а лицо-то – совсем другое.
Вице-президент Всемирного клуба одесситов Евгений Голубовский вспоминал о художнике Иосифе Островском: Мы дружили, не побоюсь этих слов, любили друг друга, и именно по праву любви я ругал Осика за его «правильные» соцреалистические портреты милиционеров и дворников, детей и их родителей. А он нежно улыбался – ты прав, дескать, но я не все еще показал. И вот однажды Островский позвал меня в мастерскую, закрыл дверь на ключ, вытащил из шкафчика «чекушку» и, смущаясь, спросил: час-два у тебя есть? Мы пробыли в мастерской целый день – двух часов не хватило – я познавал другого Островского, продолжателя традиций еврейской живописи, мудрого мастера, чей внутренний свет так созвучен Михоэлсу, Зускину… Островскому удалось так замаскироваться, что о его тайной живописной жизни не знали даже старые одесситы.
Такие, например, как Нотэ Лурье – делегат Первого съезда советских писателей в 1934 году, отсидевший в лагерях. Голубовский продолжал: Они оба долго прожили в Одессе, считали себя «коренными одесситами», хоть Иосиф Островский родился в Шепетовке, а Нотэ Лурье в Гуляй-поле, в «столице» батьки Махно. Но Иосиф Островский и Нотэ Лурье, хоть и ходили по одним улицам, дышали воздухом бабелевской Молдаванки и бунинского Большого Фонтана, друг друга не знали. Возможно, потому, что были людьми разных поколений. Островскому тогда только исполнилось пятьдесят, а Нотэ Лурье перевалило за восемьдесят. Но, познакомившись, старый еврейский писатель, владевший идишем лучше, чем русским, и художник нашли о чем поговорить, что обсудить. Нотэ Лурье был членом редколлегии журнала «Советиш Геймланд». Там, в небольшом зале, удалось организовать выставку работ художника, а также напечатать статью о его творчестве с цветными репродукциями. Так вторая творческая жизнь Иосифа стала общим достоянием. А что было в первой?
Он родился в 1935 году в еврейском местечке Судилково, что на окраине городка Шепетовки. Многие жители шепетовской окраины и в советские времена хранили верность еврейской традиции. Перед субботой в местечке закрывались лавочки и мастерские, нарядные люди выходили из домов и шли в местную синагогу. Мужчины изучали Тору и Талмуд. В семье Островских мать следила за кашрутом и зажигала субботние свечи. Все это ожило потом на его картинах. Йоселе рано начал рисовать. Ему было три года, когда старшая сестра Рая подарила ему карандаши и показала, как рисовать человечков. В пятнадцать лет он поступил на живописное отделение Одесского художественного училища, где когда-то учились Натан Альтман и Давид Бурлюк, Исаак Бродский и Алексей Крученых.
Его учителями были П. Коновский, Л. Токарева-Александрович, Д. Фрумина, продолжавшие традиции южнорусской школы. Он окончил училище в 1955 году, отслужил в армии, вступил в Союз художников. Жизнь была не слишком легкой, но шла по накатанной колее. Писал пейзажи и натюрморты, портреты и сюжетные композиции, в которых чувствовались мастерство и лиризм. Выставлялся на республиканских, всесоюзных и международных выставках. Но продавать свои работы не любил – предпочитал раздаривать, а потому зарабатывал на жизнь «официальными заказами» – тем, что тогда, да и теперь называют халтурой: портретами и сюжетными композициями для клубов и контор. Нет, Иосиф не халтурил, все делал на совесть, хотя работать ему было морально трудно.
Темы предлагаемых работ частенько вызывали у него какое-то душевное отторжение, – вспоминал его друг Марк Соколянский. – Разумеется, он сторонился заказов на изображение «одухотворенных» лиц московских и киевских партийных вождей. Но даже конкретный заказной пейзаж или портрет какого-либо «знатного земляка» были ему изначально неинтересны. Если в разгар работы над таким заказом кто-либо из друзей стучался в его окно, он с извинительной улыбкой просил пришедших подождать минутку на улице, а сам разворачивал мольберт изображением к стене, занавешивал тяготившую его работу и только тогда отпирал дверь. Ему не хотелось, чтобы друзья видели эти полотна.
Закончив заказ и сдав его комиссии худфонда, Осик отводил себе день на «рекреацию». Отправлялся в баню (домашнего душа было недостаточно), долго отмывался от «нечистой» работы, в хорошую погоду подолгу гулял, дышал свежим воздухом – словом, очищался и приходил в себя.
В марте 1978 года в Одесском музее западного и восточного искусства открылась первая персональная выставка Островского – 130 живописных и графических работ. К вернисажу издали солидный по тем временам каталог. Открытую на четыре недели выставку продлили еще на месяц – таким она пользовалась успехом. К этому времени, однако, старого Островского уже не было. А был Островский молодой, даже юный – тот, к которому вернулось его детство. Мудрецы, музыканты, ремесленники, дети – все, кто окружал его когда-то, кого оставил он в Шепетовке. «Уединившись в своей мастерской, он снова и снова слушал рассказы судилковских старцев, воскрешал в памяти атмосферу молитв в синагоге, наблюдал за работой судилковских мастеров…» – писал о нем Михаэль Арье.
По воспоминаниям Иудит Аграчевой, посетившей художника уже в его израильской мастерской, «первого еврея Островский написал в Одессе, в семидесятых. Утверждает, что обобщил воспоминания о стариках, с которыми не был знаком. И никто с ними не был знаком, поскольку они никогда не жили. Поскольку они всегда жили в каждом из нас». Сначала эти картины художник не показывал никому, кроме членов семьи. Прерывая работу над очередной композицией, снимал холст с мольберта и ставил в отдаленном углу мастерской «лицом» к стене – подальше от людских глаз. Но стены, видать, имеют не только уши, но и глаза.
Однажды в его мастерскую пожаловали «искусствоведы в штатском», – вспоминал М. Соколянский. – Возможно – по чьему-то доносу. Их сопровождал председатель Одесского Союза художников Вячеслав Божий – добрый, хороший человек. Он впервые видел «еврейские» работы Островского, долго рассматривал их и наконец, придав звучанию своего голоса как можно больше солидности и уверенности, произнес: «Прекрасные картины! Национальные по форме и социалистические по содержанию…» Уполномоченные КГБ в искусстве ничего не смыслили и поверили официальному лицу на слово. Закончив просмотр, незваные гости пили чай, нахваливали гостеприимного хозяина и его произведения. После того случая Иосиф стал показывать еврейский цикл друзьям.
Многим казалось, что «это пройдет» и художник вернется к привычным портретам и пейзажам. Но нет, Островский жил уже в своем особом мире, созданном не только его памятью, но и воображением. Применительно к его картинам часто говорят о свете и цвете. О тонкой нюансировке близлежащих цветов. О том, что лица его героев излучают свет, который создает атмосферу напряженного молчания и глубокой, почти молитвенной сосредоточенности.
Писали уже и о том, что его полотнам чужды тематизм и сюжетность, что они воспринимаются скорее как философская живопись. Все это справедливо. Но Островский являлся не вдохновенным дилетантом, а профессиональным художником. В любом случае он должен был учитывать то, что сделано до него: и живопись Шагала, Сутина и Тышлера, и графику Каплана, и даже достижения кубизма (традиции Одесского училища!).
К тому моменту, когда он обратился к образам еврейства, искусство уже накопило огромный каталог этих образов. Есть ясное свидетельство того, что Островский и свое творчество рассматривал как некий каталог. Картин у него были сотни. «По-моему, ты поставил перед собой цель произвести перепись всего еврейского населения планеты», – подтрунивал над Иосифом его старший брат Семен. На долю И. Островского выпало не открыть, а обобщить, причем с той мерой условности, которая позволяет просто отсылать к уже существующему. Отсюда в его картинах стилистика примитивизма. Поэтому, конечно, многое можно видеть в его работах. Но нельзя не заметить и того, что они представляют собой своеобразные знаки. Знак человека с книгой. Знак скрипача. Знак художника. Знак Иерусалима. Знак наследия. В его работах велика доля условности; это условность языка, который понятен с полуслова, с полувзгляда. Он и был понятен.
Со второй половины 1980-х еврейские картины Иосифа Островского не просто востребованы, а становятся частью пробуждающейся еврейской жизни огромной страны – не только Одессы. В 1988 году в Одесском художественном музее открылась «Выставка четырех», на которой среди прочих демонстрировалось и 120 произведений И. Островского, среди них несколько холстов еврейского цикла. Это была первая официальная выставка нового Островского. Это было признание. Тут как раз началась массовая эмиграция. По свидетельству современников, картины Островского были и сувенирами, и своеобразной валютой: их вывозили в США, Австралию, Европу, некоторые покупали их для перепродажи, а потом не могли с ними расстаться и оставляли у себя.
Так всего за несколько лет творчество внешне скромного одесского художника разошлось по всему миру. Появились и знаменитые покупатели: Аркадий и Константин Райкины, Зиновий Гердт, Михаил Козаков, Александр Кайдановский, Петр Тодоровский, Михаил Жванецкий. В 1989 году Иосиф Островский вместе с семьей уехал в Израиль. Нельзя сказать, чтобы он сделал это охотно: он любил Одессу и не мыслил себя без нее (а она, добавим, уже не мыслила себя без него), – но того требовало здоровье. Он поселился в городке Сдерот, стал его главным художником. Мэр Сдерота дал Островскому большую мастерскую, часть в ней отвели под учебную студию, где Иосиф занимался с учениками. В 1992 году администрация Высшего Суда Справедливости Израиля объявила конкурс на создание серии портретов судей, которые были нужны для оформления нового здания Суда в Иерусалиме. Иосиф представил комиссии свои работы. Ответ пришел почти через год: Островский победил и может приступать к работе. Это не было случайностью: современники отмечали, что его огромный еврейский цикл словно выстраивается в большую мощную фреску. Каждый образ настолько монументален, что мог бы украсить стены общественных зданий. Но этого не произошло.
В сентябре 1993 года, в канун Йом Кипура, в возрасте 58 лет он покинул этот мир. А жизнь его искусства продолжается.
Библейская мудрость Иосифа Островского
Семидесятипятилетие Иосифа Островского Музей современного искусства Одессы отмечает большой выставкой работ мастера, привезенных его сыном из Израиля и представленных для экспозиции коллекционерами Днепропетровска и Одессы. После смерти Иосифа Островского, а случилось это в 1993 году в Израиле, в Одессе прошли четыре большие выставки художника, мы познакомились с его новыми для нас акварелями, рисунками, живописью, но трудоголик Иосиф Островский оставил настолько большое наследие, что кажется, запас работ – неисчерпаем. Это убеждение подтверждает выставка, открывающаяся 22 июля 2010 года в МСИО. Творческая судьба Иосифа Островского поставила перед всеми, кто пишет, размышляет о нем, загадку, смысл которой в том, как совместить первые полтора десятка лет его творчества с остальными отпущенными ему годами – продолжение ли это накопленного опыта или его отрицание. Но, честно говоря, подобная проблема может больше волновать искусствоведов, но я могу свидетельствовать – она меньше заботила самого художника, который дорожил картинами, написанными в шестидесятые годы так же, как и написанными в восьмидесятые. Это были его картины, его творчество, его жизнь.
В 1950 году мальчик из предместья Шепетовки, Судилково, поступил в Одесское художественное училище. На одном курсе с ним занимаются студенты, чьи имена позднее войдут в историю одесской художественной школы – Лев Межберг, Геннадий Малышев, Леонид Межерицкий, Андрей Басанец, Эдуард Павлов… Их преподаватели (на первых двух курсах) Любовь Иосифовна Токарева-Александрович, начиная с третьего курса – Дина Михайловна Фрумина. В своих воспоминаниях Дина Михайловнв Фрумина по-учительски, как на обходе в училищной мастерской, выставляет всем оценки: «И. Островский – талантливый юноша. Прекрасно справлялся с академическими заданиями, много писал с натуры этюды в компании с Межбергом, Межерицким и Малышевым. Хорошо решал композиционные эскизы». Вся эта когорта учеников легко преодолела ученичество. Они не ездили в Академии и в Институты – школой живописи стала Одесса, её музеи, ее традиции. Каждый из них продолжал дело своих учителей, но и преодолевал их опыт. Преодолел и Эдик Павлов, и Люсик Межберг, но наиболее резко, со временем, – Иосиф Островский. Я вспомнил повесть М. Коцюбинского, точнее, снятый по ней замечательный фильм Сергея Параджанова «Тени забытых предков». Как ни удивительно, эти слова ожили для меня не в Западной Украине, а в Одессе, в мастерской Иосифа Островского. Мы дружили, не побоюсь этих слов, любили друг друга, и именно по праву любви я ругал Осика за его «правильные» соцреалистические портреты милиционеров и дворников, детей и их родителей. А он в ответ улыбался – ты прав, дескать, но я не все еще показал. И вот однажды Островский позвал меня в мастерскую, закрыл дверь на ключ, вытащил из шкафчика «чекушку» водки и, смущаясь, спросил: час-два у тебя есть? Мы пробыли в мастерской целый день – двух часов не хватило, – я познавал другого Островского, продолжателя традиций еврейской живописи, мудрого мастера, чей внутренний свет так созвучен Шагалу и Сутину, Михоэлсу и Зускину. Признаюсь, посмотрев эту галерею, я подумал – необходима выставка, нужно ломать стереотип «советского» Островского, нужно показать, что и после работ Фраермана 20-х годов существовала в Одессе еврейская живопись, менее формально-изысканная, но более теплая, очеловеченная. Как же организовать выставку? Увы, в Одессе в те годы это было невозможно. И тут я вспомнил еще одного светлого человека, одного из немногих уцелевших еврейских писателей, отсидевшего, но вышедшего из лагерей, делегата Первого съезда писателей в 1934 году – Нотэ Лурье.
Уже на следующий день я рассказывал Нотэ Лурье об Островском. Они оба долго прожили в Одессе, считали себя «коренными одесситами», хоть Иосиф Островский родился под Шепетовкой, а Нотэ Лурье в Гуляй-поле, в «столице» батьки Махно. Но Иосиф Островский и Нотэ Лурье хоть и ходили по одним улицам, дышали воздухом бабелевской Молдаванки и бунинского Большого Фонтана, друг друга не знали. Возможно потому, что были людьми разных поколений. Островский тогда приближался к 50-ти годам, а Нотэ Лурье перевалило за 80. Но, познакомившись, старый еврейский писатель, владевший идиш лучше, чем русским, и художник, несмотря на еврейское происхождение, тогда не знавший родного языка, но колоритно, сочно пользующийся русским, нашли о чем поговорить, что обсудить. А вечером мне звонил Нотэ Лурье. – До чего же этот художник светлый и добрый человек! Я не много понимаю в живописи, но в людях, мне кажется, кое-что начал понимать. Это художник, сотворивший свой мир, свою сказку для детей. И для взрослых. Нет уже в живых НотэЛурье, обаятельного. интеллигентного, незащищенного человека. Думаю, сквозь годы его догнали муки, испытанные в сталинских лагерях, куда он попал в конце 40-х годов вместе со многими другими деятелями еврейской культуры.
Добрым словом вспоминал этого человека, сохранившего и в лагере и после заключения юмор, доброту, отзывчивость поэт Анатолий Жигулин в повести «Черные камни».Да, давно уже нет в живых Нотэ Лурье. Нет уже в живых и Осика Островского. Но я смотрю на живопись Иосифа Островского уже и глазами старого еврейского писателя. И вхожу в причудливый мир художника, сложный, но радостный и грустный мир философа и мудреца. До чего же трудна эта задача – выразить дух, духовные поиски шолом-алейхемовских героев, не отодвинув их в Х!Х век, а взглянув на них из восьмидесятых годов ХХ века. Казалось бы, с какими гигантами Островский вступал в соперничество: романтичный Марк Шагал, сумеречный Хаим Сутин, изысканный Александр Тышлер. А перед ним стояли его видения. Его образный мир. Он вглядывался в лица стариков, ушедших столетия назад. И понимал. что мудрость и доброта не уходят. И если существует ноосфера – сфера разума, открытая не только великим естественником, но и философом Владимиром Вернадским, то духовная энергия этих людей – частица этой ноосферы.
И если бы осуществилось когда-нибудь воскрешение ушедших поколений силой мысли их потомков (возможность, на которой настаивал оригинальный русский философ Николай Федоров), то свою лепту в этот нравственный завет воскрешения внес бы своим творчеством Иосиф Островский. Сотни картин – не очень больших и совсем маленьких выстраивались передо мной в мастерской в какую-то безмерную, мощную фреску. «Лежащий старик» – я всматривался в него и видел, что это еврейский Лев Толстой, во всяком случае, его брат по духу, по простоте в быту и повседневности, в размышлениях. «Старик, читающий книгу» – проще всего было бы предположить, что он читает Библию. Но, вглядевшись в его облик еврейского Дон-Кихота, думалось, что может он читать трактаты Спинозы и стихи Бялика, статьи Жаботинского и идиллии Саула Черниховского – чтобы он ни читал, он созидает свой мир, мир мечты. Размер картин был небольшим, это диктовало пространство мастерской. Но каждый образ был монументален.
Эти простые люди – герои его картин – настолько мощны, настолько духовны, что они могли бы быть переведены во фреску, украсить стены общественных зданий. Как-то я спросил у Иосифа: не видит ли он свои холсты в размерах фресок Риверы, Ороско, Сикейроса? – Нет, нет, нет! Чем они меньше, чем незащищеннее, тем естественнее. – Я бы сказал: пронзительнее. А это уже пусть ощущают зрители. Сколько зрителей, столько ощущений. – Думаю, что не совсем так. В этих работах есть общечеловеческие ценности, а их воспринимают все люди, даже те, кто, быть может, недостаточно эстетически образован. – Я и сам иногда задумываюсь: не сужаю ли я аудиторию своих зрителей тем, что разрабатываю последние десять лет еврейский фольклор, создавая на его основе свою мифологию, но я пришел к выводу, что есть вечные темы, которые понятны, волнуют всех. Язык живописи интернационален, как и язык чувства. И поэтому, чем глубже проникаешь в душу, в мысли своего народа, тем ближе твое творчество становится всем народам. Язык живописи интернационален… Можно много писать о цвете в его картинах, тонкой нюансировке сближенных тонов. Но мне представляется более важным сказать о свете. Удивительное дело – в картинах Островского свет излучают лица его стариков. Вот этот внутренний свет создает атмосферу напряженного молчания, глубокой сосредоточенности героев его картин. Вроде бы не тематические полотна, во всяком случае сюжет в них не разработан, не представляется главным.
Тем не менее, его картины воспринимаются как философская живопись, исследующая вопросы смысла бытия, а не условий существования. В одной и той же мастерской стояли тонкие, трепетные одесские пейзажи 60-70-х годов, в которые вложил душу мастер, и библейские старики – собеседники художника в 80-е годы. Для него эта последовательность представлялась закономерной и естественной. Может быть, и всем нам следует отказаться от удобной формулы – перестать «делить» Островского. Художник развивался по законам, которые диктовал ему его талант. И в этой цельности, а не дробности – разгадка феномена Иосифа Островского.
В декабре 1989 года художник уехал в Израиль. То, что он ощущал визионерски, стало для него реальностью. Врачи подарили Иосифу еще четыре года жизни, и он использовал их творчески насыщенно. Его хорошо приняли на Святой земле. И он полюбил ее библейские пейзажи, ее стариков, так созвучных тем, что он генетически ощутил в Одессе. Этот цикл статей я посвятил рассказам о картинах, хранящихся в собрании Музея современного искусства Одессы. Надеюсь, после выставки в коллекции Музея появятся работы Иосифа Островского. Евгений Голубовский. Ознакомиться с работами Иосифа Островского можно в художественной Интернет-галерее на нашем сайте.
Сны Иосифа Островского
Алла Солопенко
Откуда приходят сны? Из тех светлых глубин, где хрупкое «я» сливается с добрым и мудрым «мы». Из бессознательной теплоты, где хранится вековая народная память. Эта ласковая изначальность доступна детям и мудрецам. И еще художникам, которые умеют рисовать свои грезы – как еврейские сновидцы, от Марка Шагала до Александра Вайсмана. Как Иосиф Островский. Его знаменитый «еврейский цикл», созданный в конце 1970‑х – начале 1990‑х годов, – череда видений, которые, при сюжетной простоте, по эмоциональной и философской насыщенности приближаются к символам. Это, можно сказать, многоликий портрет самого народа, написанный с лаконичной мягкостью и задушевностью. Однако от частностей быта к универсалиям бытия, от чужих уроков к самому себе лежал долгий путь. Яркие пробы кисти 1960–1970‑х годов поражают разнообразием стилей и техник: от пейзажей с брейгелевскими деревьями («Зимние пейзажи» 1971 и 1974 годов) до реалистических портретов («Галина», «Светлана») – лиризм южнорусской живописной школы («Лодки», «Натюрморт с арбузом»), резкость одесского андеграунда («Натюрморт с селедкой»), невесомость французского импрессионизма («Дождь»). Критики порой отмахиваются от этого драгоценного опыта – дескать, соцзаказ, не свое, не еврейское. Но несправедливо пренебрегать историей – к тому же такой талантливой. От картин «еврейского цикла» веет какой-то застенчивостью – словно художник робко приглашает зрителя в свои самые заветные сны. Ведь его персонажи – гости из детства, из родного украинского местечка (отчасти отсюда наивная, близкая примитивизму неправильность очертаний). Они приходят по одному или целыми группами – и на таких полотнах люди словно льнут друг к другу, делясь теплом. Как правило, старики – патриархи, – воплощение мудрости рода. И при всей типичности черт внешность их не так уж важна. Читатели, мечтатели, художники и музыканты, неторопливые беседователи, они далеки от будничных забот, они живут душой, и ее-то живописцу удается запечатлеть. Фигуры выступают из медового сияния или серебристо-серого сумрака, вновь тают в тумане. И сами излучают свет. Это мерцающая условность линий и цветов, смягчение реальности: сны беспредметны, они существуют в абсолютном пространстве и времени. Они бывают торжественно-драматическими и даже тревожными («Брит», «Тревога», «Мертвая птичка»). Но чаще исполнены умиротворения, чуть печальной радости – той, которой от века проникнуто еврейское искусство. Пожалуй, ключевое слово для безыскусного в названиях Островского – «наследие». Картина 1983 года: группа мудрецов в белых одеждах, трое на переднем плане, еще двое угадываются за ними. Или не двое? А нескончаемая вереница теряется – то ли в прошлом, то ли в будущем? К тому же замыслу художник возвращается в 1990‑м, уже после переезда в Израиль. Только в этом «Наследии» зритель оказывается лицом к лицам – они словно сделались туманнее и строже, безымянные хранители нерасторжимой связи между поколениями. Они растворяются в голубовато-зеленой глубине времен. Чтобы присниться новому художнику.