«Дух дихає, де хоче».

Ці слова апостола Іоанна звучали в мені, коли я оглядала виставку «Картини художників інвалідів», яка відбулася паралельно в Медичній бібліотеці і в Українському домі.

Це не та виставка, на якій ходиш від картини до картини, байдуже споглядаючи кожне наступне полотно. Тут хочеться подовгу затримуватися майже біля кожної речі. Попри те, що картини супроводжують таблички, на яких, крім прізвища художника, зазначено: «інвалід I групи», «намальовано зубами», «сліпий художник», — вас не полишає відчуття святковості. До речі, я не впевнена, чи потрібні ці відомості, що ніби запрошують вас виявити поблажливість. Мені здається, роботи, представлені на виставці, знижки не потребують і було б достатньо назви її, що зустрічає вас при вході.

Майже всі картини підкуповують щирістю. Немає парадності, тенденційності, «літературщини». Нічого вигадливого, нарочитого. Сюжети звичайнісінькі, повсякденні. І назви прості, ненадумані: «Натюрморт із ромашками», «Батьківський двір», «Сірий день», «Андріївський узвіз», «Горобина в снігу», «Костел» та інші. На жаль, за браком місця, усіх робіт, які сподобалися, не згадаєш, та деякі хотілося б відзначити.

Багато світла й поезії у картині «Рання осінь» О.Старахарного. Художнику вдалося передати, як на ще соковиту, зелену траву лягає відблиск пронизаного сонцем жовтого березового листя.  Світло формує просторові об’єми, ніби виткані з золотого пилу.

Приваблюють полотна А.Солом’яного «Зима в Одесі», «Дача Ковалевського», «Дощ пройшов по Лонжерону». Особливо цікаве останнє, де просякнуті вологим повітрям будинки, втративши свою щільність, ніби тремтять, міражують, пнуться вгору.

Запам’ятовується чудесна бешкетна акварель «Рибалки» Руслана Раба.

Картина Ніни Лонської «Перший сніг» сповнена безпосередності та свіжості, а деяка непевність перспективи надає їй м’якого зачарування.

Цікава композиція Д.Дідоренко «Кожен недогризок — початок нового життя»: із сірого безформного корінця проростає зелена гілочка, слабкий паросток, який тягнеться, рветься вгору, випускає листочки, прославляє життя. Гілочка написана на тлі ледь помітних рельєфних контурів. Можливо, це зображення майбутньої рослини, а може, її духовна субстанція, яка дає молодому стеблу сили жити і зростати.

Заслуговує на увагу сповнене оптимізму полотно «Черешневе свято» А.Сороки. Хоча, можливо, деяка надмірна мальовничість і яскравість комусь можуть і не сподобатися.

Не забудеш сумну «Осінь» Миколи Котлярова. Ви розумієте, що самотня порожня лавка у парку на тлі дерев непропорційно мала. Та в цій «неправильності» — виразність, що ранить.

Вирізняється й талановита картина «Київська Венеція» Олени Глазовської: сіре небо, чорні хмари, темна тривожна вода, від напівзруйнованого будинку віє жахом.

Та найсильніше моє враження — картини Інни Лісової. На виставці представлено три її роботи: «Спогади про 53-й рік», «Натюрморт із хризантемами» та «Натюрморт». «Спогади про 53-й рік» — справжня перлина. Цю річ приймаєш відразу, ще не усвідомивши, чим вона така хороша. Художниці вдається створити особливий настрій, який знаходить у вас повний відгук, внутрішнє емоційне співзвуччя, світ картини раптом стає вашим світом. Потім ви поступово починаєте розуміти думку художниці, помічати подробиці. Ви оцінюєте складність поверхні картини, упевненість малюнка, безпомилковість у виборі фарб. У Інни Лісової свій неповторний почерк. На картині зображено трохи зігнуту стару і кілька одягнених у зимовий одяг п’яти-шестирічних дітлахів. Це вихователька з «групою». Такі «групи» у 30—50 роки були дуже популярні. Вважалося, що виховательки — їх тоді називали «фребелічками» (за ім’ям німецького лікаря Фребеля) — могли навчити дітей іноземних мов і хороших манер. На другому плані — оголені дерева й небо з призахідним сонцем. Відкривається глибина заповненого легким, ніби нематеріальним, повітрям простору. Усе досить просто, але вас огортає незрозуміле хвилювання.

Вигляд у «фребелічки» безглуздий: величезний капелюх, сиве волосся, що сплуталося зі старезним хутряним коміром, допотопна сумочка-ридикюль. Стара здавалася б карикатурною, якби не її погляд: гострий, пильний, неспокійний, у ньому страждання, й водночас він похмурий, створює ефект якоїсь тривоги, непевності, посилюючи емоційний вплив картини. Контраст між пронизливою трагедійністю цієї постаті та наївною безтурботністю і жвавістю дітей створює приховану напруженість, яку трохи знімає й водночас підкреслює поетичний пейзаж на другому плані картини.

Такі зворушливі й ніжні на тлі жовтуватого заходу сонця беззахисні голі дерева, таке легке вечірнє осіннє повітря!

Картина заворожує вас, і відбувається те, що Олександр Бенуа називав «порухом душі».

Вас охоплює щемливе сумне відчуття, яке надає картині додаткових обертонів глибини і нескінченності.

Лісова постає тут тонким психологом. Вражає дар творчої уяви, але ще більший дар людської чуйності, щиросердого проникнення. Що мала пережити ця стара? В які потаємні глибини її душі зазирнула художниця, щоб так її написати? Ви намагаєтеся вгадати сюжетні ходи не картини, а доль. Що чекає на цих малят? Яке майбутнє в очкастої дівчинки у червоній плетеній шапочці із синьою вставкою? Що чекає на хлопчика, який іде слідом?

Питання, на які немає відповіді. Але вони пробуджують ваші емоції, міркування, асоціації. Ви починаєте розуміти, що в цій картині перетинаються дві реальності: доступна всім і відкрита лише художнику.

У день пізньої осені, у сутінковий час діти повертаються з прогулянки. Але крім того, що ви бачите, є ще і щось. Тут ніби зримо представлена внутрішня духовна реальність. Вгадується і стає видимим невидимий образ часу. Все це важко передати словами, тому що живопис Інни Лісової звернений до очей і почуття.

Дуже гарні також обидва натюрморти. З першого ж погляду «Натюрморт із хризантемами» захоплює вас своїм ніжним колоритом. Ви вкотре переконуєтеся, яка талановита Інна Лісова. Її палітра зовні стримана, складається з кількох колірних поєднань, але художниці властиве рідкісне відчуття відтінків того самого кольору. Виконане в єдиній, спокійній гамі, полотно вражає поезією і м’якістю барв. Колорит будується на плавних переходах одного відтінку кольору в інший. Ці тонкі і виразні градації виявляються на поверхнях усіх зображуваних предметів: яблук, глечика, кожної хризантеми, кожної окремої пелюстки. Особливо захоплюють нюансові переходи на керамічній поверхні латаття. Освітлене світлом із вікна, воно не чорне й не коричневе, як здається на перший погляд, у ньому виявляється маса відтінків. Зелені та блакитні відблиски ніби напливають одна на одну, спалахують і згасають. Мерехтлива блискуча полива відбивається на поверхні столу й білому аркуші паперу. Не зовсім ясно, чи чистий це аркуш, чи на ньому ледве позначений малюнок олівцем. Ввижається чиєсь обличчя, якому рефлекси квітів і глечика надають таємничості та багатозначності. Картина чудова і ритмічною організованістю предметів. Округлість хризантем повторюється в обрисах глечика та яблук. Предмети і їхні відбитки врівноважені, все зливається в єдине гармонійне ціле.

Мої враження — це побіжні враження дилетанта. Картини Інни Лісової заслуговують щонайглибшого фахового дослідження.

На виставці представлені також порцеляна, кераміка, писанки, вишивки, вироби з лози. Попри досить обмежений простір, експонати розміщені вдало, добре поєднуються і ніби тихо й дружньо гомонять. Організатори вклали у виставку багато праці. Звичайно, можна було б відзначити певну однотипність відібраних картин, недостатність освітлення, занадто короткий термін роботи виставки. Та все це з надлишком компенсується любов’ю упорядників до художників та їхніх творів, любов’ю, яку вдалося донести до глядача і яка не може йому не передатися. Після відвідання виставки вам здається, що ви надихалися чистого повітря. І ви думаєте, що мистецтво — найкращий цілитель людської душі.

Лариса Розіна

Уперше вона виринула з глибокої життєвої прірви завдяки творчості, коли їй було лишень дев’ять років: перехворіла на поліомієліт, відтак розбив параліч, що надовго прикував до ліжка… Коли ж урешті зажила повноцінним життям – вийшла заміж, народила сина й бралася за улюблений пензель уже визнаною в країні художницею – почала… різко втрачати зір.

Нині Інна Лісова зовсім не бачить. Утім це не завадило їй стати відомою не лише в Україні письменницею (її повісті публікують у Німеччині, Франції, Ізраїлі, Росії та інших країнах). Мало того, ця мужня й талановита жінка й далі пише картини.

«НЕ БІЙТЕСЯ, ЗАРАЗ ГЕРМАН ПРИЙДЕ!»

– Коли ти незрячий, то почуваєшся на тридцять п’ять, – саме так відповіла пані Інна на наші компліменти щодо її гарного вигляду. – Я ж поганенько пам’ятаю себе, хіба 47-річною, а мені ж цього літа минуло вже шістдесят, – щиро усміхається й раптом дивиться мені прямісінько у вічі. – Та я знаю, як виглядає моє обличчя, – не раз пальцями пробігаюся по ньому… Дивує, що я нічого не бачу, але спиняю погляд на вашому обличчі? Орієнтуюся по голосу… До речі, образ ваш, напевно, завтра прийде до моєї уяви, коли згадуватиму крихітні цяточки, клаптики якихось незрозумілих, наче в тумані, відтінків та форм…

…Інна Лісова народилася в Києві, виростала поміж інтелігентів та простих людей. Добре пам’ятає, як, не маючи й двох років, слухала, ба навіть розуміла зміст лібрето з «Пікової дами»… Надто яскраво пригадує день, коли їхню родину запросили до кінотеатру на фільм «Концерт фронту», й Іннина няня, яка найбільше хотіла туди потрапити, взяла з собою малу.

– Вона у ковдрі понесла мене в кінозал, – пригадує пані Інна. – «Боже, знову ця ковдра», – обурилася тоді. А під час перегляду фільму, коли у стрічці замайоріли вже знайомі кадри з «Пікової дами», стало дуже страшно. Мені було всього рік і сім, а я вже вирішила, що в ці хвилини хвилюються, окрім мене, всі глядачі. Відтак прокричала (у цьому віці я вже говорила як стара): «Не бійтеся, зараз Герман прийде!..» Напевне, потому люди споглядали вже не фільм, а чудернацьку малу, закутану в ковдру…

Дівчинка зростала серед сили-силенної дитячих книжок, що їх якось подарував сусід – найкращий нейрохірург столиці. Маючи феноменальну пам’ять, Інна могла… дослівно повторити кожне нянине прочитування. Відтак одного разу дядько Давид заявив: «Згадаєте мої слова: бути їй письменницею!»

– Шкода тільки, що сталося це вже після його смерті, – зітхає моя співрозмовниця.

…На Інну постійно чигали неприємності. То на дні зимової криниці опиниться, то на свинку чи кір перехворіє, а то, було, падала з «чотириповерхової» висоти Вознесенського узвозу… Щоправда, невтішні передчуття її й не полишали, тож коли злягла через поліомієліт, полегшено зітхнула, мовляв, це не так страшно, як я уявляла, і з цим можна жити.

З ОДНОЛІТКАМИ ПОЧУВАЛАСЯ… НАЧЕ В ДИТСАДКУ

Хвороба скосила майже на півроку. Але це не розчарувало дев’ятирічну школярку, а, навпаки, допомогло поринути у творчість.

– Біля мого ліжка в палаті завше було багато дітей – я ліпила з пластиліну звірів, балет, атракціони й показувала вистави. Наївно думала: ну от похворіла – треба й видужувати. Незважаючи на те, що рухомими залишилися тільки руки, я знайшла єдину правильну точку опори й, на диво, стала на ноги. Згодом, попри заборону медиків, училася ходити вже у санаторіях: спеціально кидала на відстань милиці й самотужки намагалася до них дістатися…
То були тривожні післявоєнні роки. Вона помічала, ба навіть відчувала в повітрі страх, що тримав у покорі людей. Втім саме з хворими дітьми була як риба у воді, бо такі, зі слів мисткині, значно досвідченіші, мудріші, себто старші за здорових. Тому й з київськими однолітками почувалася… наче в дитсадку… А всі дитячі відчуття та помисли згодом передавала в картинах та повістях.

ЛИХО В ХАТІ – ДОБРЕ ДЛЯ ДИТИНИ

Хворі люди щасливіші за здорових, – дивує письменниця й художниця в одній особі. – У недужих радості більше, бо щастя від тілесних вад не залежить. Приміром, усі мої подруги, які красиві й повносправні, дотепер телефонують, аби виговоритися, поплакатися. Після таких розмов, до речі, я беруся за пігулки, бо спокійною почуваюся лише тоді, коли всім навколо добре.

…Прокидаючись, вона підходить до вікна і, якщо крізь туманний міліметровий проблиск малює в уяві картину «Випав сніг», плаче – така щаслива! А загалом сльози на обличчі цієї жінки помітні хіба через неспокій когось із близьких. Той факт, що вона не бачить і не має змоги добре ходити, жінку вже не бентежить. Колись, як п’ятнадцятирічною викинула врешті милиці, гадала, що люди, які ходять, щасливі з ранку до ночі! Тож передати радощів, коли ноги приступками несуть без сторонньої допомоги, – годі…

– Якось дядько Давид сказав мені: «Добре, що ти захворіла: матимеш благородного чоловіка, а не якогось мерзотника». Так і сталося. Мій Арнольд – людина, в якої нема органа, що виробляє егоїзм… Душевним вдався і син Максим (нині проживає в Ізраїлі)… Насправді, коли в хаті лихо, то це добре для дитини, бо вона набуває великого життєвого досвіду…

Жанна Куява

Читала прозові твори Інни Лєсовой, чула її голос у програмі «Поверх барьеров», опублікувала на ALARUMі, її поему «Девушка с блюдца», але ми ніколи не зустрічались. Так сталось, що Інна для мене – ніби киянка, яка живе у іншому, паралельному вимірі Києва. Річ не у політизованому «мовному питанні»: є стільки людей, з якими спілкуємось різними мовами і розуміємось при цьому непорівняно краще, ніж з не меншою кількістю людей, з кими спілкуємось однією, і залишаємось взаємно незрозумілими. Є кияни, які відчувають місто, як продовження себе, і усі зміни у цьому великому і рідному місті, сприймають як ампутацію/ї.

Можливо, саме тому Інна Лєсовая «знаходить» у Києві і свій Далекий Схід. Я «розпитувала» її за допомогою електронної пошти саме про ці далекосхідні мотиви. І у мене склалось враження, що вона дійсно знаходиться у якійсь «київській Японії»)

– Ваша творчість – це, в основному, проза. Романи, повісті, оповідання, але, здається, ніколи – есеї. Чому віддаєте перевагу сюжетним, фабульним принципам?

– Вот сразу трудный вопрос. Наверное, не смогу на него толково ответить. По той же причине, по которой не пишу эссе. Я ни одну мысль не могу провести стройно и кратко. Достаточно высказать что-то одно, вроде бы убедительное и веское (в нашем случае – одну причину) – и тут же выскакивает, как чек из кассового аппарата, ещё одна причина, ещё, ещё… И все вроде бы правомерны. Вдобавок некоторые противоречат друг другу.

Если бы я была по натуре эссеистом, я бы выбрала какую-нибудь одну, изящно развила бы её, отшлифовала до совершенства… Но что-то не позволяет. Жадность, что ли?

Вот и сейчас. Тянет нагромоздить эти самые причины одну на другую – потому что мне жаль что-то терять, выбрасывать…

Когда-то я попыталась бороться с этим. Этот мой дефект сказывается ведь не только в литературе. Во всём. Я, к примеру, страшная болтунья. Длинный разговор с умным собеседником или собеседниками – главное моё удовольствие. А главный мой разговорный жанр – воспоминания.

И вот знаете… Это ещё с детства так было. Самую простую историю я не могу стройно рассказать, от начала до конца. Уносит меня куда-то в стороны. Если в этой истории мелькает новый персонаж – я должна изложить всю его биографию. Причём персонажем таким не обязательно будет человек. Если это платье – то я вам расскажу, что ткань на платье пролежала в шкафу двадцать лет, что её привезли из Австрии. Мамина подруга. И тут же начну рассказывать вам биографию подруги. Дойду до того, что подруга при живом муже переписывалась с другими мужчинами. Сравню её с мамой, для которой такое легкомыслие совершенно неприемлемо. Стану разбирать моральные качества мамы. И так далее…

Единственное, что утешает: каркасик, на который всё это нанизывается, я всё-таки не теряю. Периодически возвращаюсь к нему. Как правило, начатое довожу до конца. Ну, разве что спрошу «Так о чём это я?» – и сама же отвечу: «Ах, да!».

Когда-то я пыталась бороться с этим, но в конце концов махнула рукой. Будем считать, что такова моя «индивидуальность».

Люди, которым нравится то, что я делаю, выбирают из моих текстов отдельные фрагменты и говорят: «Вот ведь готовое эссе! Почему бы тебе не попробовать себя в этом жанре? У тебя должно хорошо получиться!»

Обычно я отшучиваюсь примерно так: «Я всегда сажусь писать – ну, не эссе, а небольшой рассказ».

Мне кажется, что я умещусь на пяти, на десяти страницах. А получается – восемьдесят, сто двадцать… И даже то, что можно было бы назвать рассказом по объему, – это всё-таки по сути не рассказ, а маленькая повесть. Или, как выражаются некоторые мои знакомые, «минироман». Память даёт толчок, воображение начинает его разворачивать. И над этим процессом я уже не властна.

Любая моя вещь растёт сама по себе, как дерево, а не строится по моей воле, как дом. Так что я сама часто удивляюсь каким-то поворотам, неожиданностям. В смешных ситуациях смеюсь громче всех… В общем, я сама – свой главный и благодарный читатель.

Кстати, точно так же меня «разносило» и в живописи. Я никогда не умещалась на холсте. Часто вообще доращивала его. И всё равно на моих картинах, как правило, тесно.

А теперь выскажу мысль прямо противоположную.

Принцип, по которому построено большинство моих вещей – не есть ли он нагромождение множества эссе? Ну да, крепко сцепленных друг с другом. И всё же… А если говорить о таких моих вещах, как «Верочка», «Девочка с таксой», «Последний подарок» – может быть, это просто очень большие эссе?

Лет в 15-17 я писала небольшие вещи, которые называла «стихотворением в прозе» – но это, по-моему, как раз и были эссе.

Кстати, о стихах: они у меня тоже получаются довольно длинные. Но вот – в «Девушке с блюдца» у меня появились пятистишия. По-моему, вполне ёмкие.

Кто знает? Может быть, завтра я снова стану завзятым эссеистом. Это было бы ещё и очень практично. Современные журналы неохотно берут крупную форму – особенно у авторов не из собственной обоймы.

– У поемі “Девушка с блюдца” також створюєте уявний “японізований” світ, який так контрастує із впізнаваним, київським – це втеча чи контакт?

– Если выбирать между «побегом» и «контактом» – то, скорее, контакт. Хотя тут всё-таки что-то другое, более тонкое, необъяснимое.

В общем-то, всё высказано в поэме (не знаю, насколько тут подходит слово «поэма», но ничего другого придумать не могу).

То, что написано в поэме… Вот так оно и было в жизни: странное взаимопроникновение двух пространств. Конечно, всех подробностей привести в стихах я не могла. Они есть в недописанной моей повести, и, может быть, когда-нибудь я к ней вернусь.

Не хочется раскрывать «секреты», но на самом деле, в реальности, сервиза не было (японские сервизы я увидела позднее, в витринах антикварных магазинов). А были три тарелочки и пара вазочек. Причём, не оригиналы, а копии. Дочь наших соседей сделала их масляными красками, на дешёвой посуде.

Вот под этими блюдцами я росла. Первое, можно сказать, «впечатление от искусства». Не могу судить, насколько эти вещицы были хороши. Но меня они почти гипнотизировали, вводили в самый настоящий транс. Я могла смотреть на них часами, это стало ежедневной потребностью. В том доме были и другие красивые вещи, причём настоящие. Соседка всё пыталась объяснить мне, что те – дельфтские, севрские тарелочки – гораздо лучше. Но я этого не понимала, не чувствовала. Тарелки себе и тарелки, с какими-то домами… А вот «японские» – были, как… выход из туннеля.

Эти тарелки присутствовали в моей жизни всегда, с тех пор, как я себя осознала. Меня восхищало всё: настроение, линия, композиция, цвет. Я от этой красоты как-то внутренне содрогалась. Да что там – я попросту боялась этих тарелок!

Тут ещё наложился, наверное, рассказ моей соседки о несчастных японских девочках, которым сразу после рождения надевают на ноги «колодки». Не знаю, почему у неё китайцы превратились в японцев, а шёлковые бинты – в каторжные колодки… Но у меня тогда просто душа разрывалась от тоски и сочувствия.

Такие прекрасные – и такие несчастные, покалеченные… Сидят на коленях, потому что, ясное дело, на таких ножках не сильно походишь.

И весь этот их мир фарфоровый – такой бессолнечный, бесприютный… Его красота была чрезмерной, нестерпимой.

А комната наших соседей была очень большая и невероятно уютная, вся из укромных уголков. Вышитые скатёрки, подушечки, абажурчики с бахромой, с кисточками… Чуть ли не всё сделано своими руками. В этой комнате было так по-киевски хорошо, так тепло! Да и весь город – он был настолько мой, настолько любимый… Что вы! Какой «побег»! Ни о каком «побеге» речь не шла. Скорее – о затягивающей бездне. Я не сопротивлялась. Даже наоборот.

Почему-то мне казалось, что для того, чтобы стать японкой, достаточно перевернуть стул. Стулья у нас дома были из светлого дерева. Ножки, спинка – всё чётко прямоугольной формы. И вот когда я такой стул переворачивала, так что ножки торчали по диагонали вверх – получалось странное пространство, огороженное не плоскостями, а столбиками, планками, перекладинками…

До сих пор помню это острое ощущение. Всё менялось. Не только в голове – во всём теле.

Ну, в общем, забиралась я в этот домик – и… сидела. Если меня надолго оставляли одну, я могла взять в игру ещё и разные мелочи: те самые конторские счёты, зонт, веер – и даже «запрещённый» мамин японский халат. Ползала, как настоящая японка, на коленях, а халат за мной волочился…

Потом я выросла и стала рассказывать об этом со смехом. И в первых моих «японских» картинах преобладал юмор.

Уж так он меня веселил – перевёрнутый стул! А потом я увидела иллюстрации к «Гэндзи-моногатари» – и просто испугалась. Всё их пространство было построено по принципу моего стула. Светлые диагональные балки, рассекающие и одновременно собирающие изображение. Если бы я сначала увидела эти иллюстрации, а потом стала переворачивать стулья – не было бы ничего удивительного. Но…

Нигде в моём детском окружении ничего подобного не было и быть не могло.

Первые японские гравюры я увидела лет в одиннадцать. Это были фотографии в газете. И от этих гравюр я совсем… ошалела. Сначала их раскрасила. Скопировала. Потом стала придумывать свои композиции, имитируя стиль. Все мои учебники, тетрадки, промокашки были изрисованы японками.

Уже студенткой я стала сознательно изучать японскую гравюру, посуду и всё прочее.

И вот что необъяснимо. Никогда у меня не было при этом восторга открытия. А всегда был – восторг узнавания. Будто я увидела что-то забытое и тут же вспомнила до мельчайших подробностей. Помню, открываю книгу – а там портрет Минамото-но Ёритомо. Меня прямо в лоб ударило: «Вот он!».

Можно пытаться это как-то объяснить – но стоит ли?

– Японська культура, зокрема – “жіноча” літературна традиція, має серйозну рецепцію в сучасності. Кого Ви читаєте, кого продовжуєте читати із японок?

– Я очень люблю японскую литературу, а больше всего – именно женскую, одиннадцатого века. Первое моё сильное впечатление – «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон. Помню, как читала эту книгу в больнице и думала: «Вот самое современное из всего, что мне попадалось в последнее время».

Конечно, есть и прямое влияние японской средневековой прозы на современных писателей. Но, думаю, что многие авторы, в книгах которых вроде бы явно чувствуется это влияние, на самом деле со старинной японской прозой не знакомы. Тут какое-то пересечение миров, времён, самоощущений… Я не литературовед, да здесь и не место для научных рассуждений. Наверное, на эту тему написаны целые диссертации.

Моя любимая писательница – Мурасаки Сикибу. Периодически перечитываю её «Дневники». Но главная моя страсть – её «Повесть о принце Гэндзи». Влюбилась сразу – как только прочла две главы в «Библиотеке всемирной литературы». Это была середина семидесятых. Я очень боялась, что роман не переведут полностью при моей жизни. Но вот – повезло, перевели.

Сейчас для меня это вообще главная книга. Раньше главной была «Война и мир». Теперь «Война и мир» на втором месте.

Так странно… Роман Толстого должен быть мне ближе. И по времени, и по культуре. Я знаю его чуть ли не наизусть. Архитектура, быт, интерьер, одежда того времени – всё это очень хорошо нам известно. Я бывала в таких усадьбах, в таких домах. Да что там! У моих хороших знакомых комната обставлена мебелью начала 19 века! Но когда я читаю Толстого, у меня нет вот этого чувства узнавания. Для меня прекрасный толстовский мир – чужой. Меня-там-не-было. Чтобы оказаться в Отрадном или в Лысых Горах, мне приходится немного напрягаться, подключать свои знания, свою фантазию.

С Японией всё наоборот. Я ощущаю на себе эту одежду. Я знаю атмосферу дома. Я знаю на ощупь фактуру, я знаю запахи. Когда я читаю Мурасаки Сикибу, я просто проваливаюсь туда. Каждый раз такое… знаете… внутреннее восклицание: «Да, точно, так и было!»

Иногда кажется, что я там жила. И ещё кажется, что не была я там счастлива.

– Ви для “японської поеми” створили ще й ілюстрації. Часто так у Вас буває, коли візуальне і вербальне йдуть поруч?

– Создала иллюстрации? Нет, всё получилось прямо наоборот. Мои «японские» картины написаны довольно давно. Сейчас я вообще практически не занимаюсь живописью. Из-за зрения.

Я к этой теме возвращалась много раз и по-разному. Всё это либо воспоминания о детстве, либо признания в любви. Проза, живопись, скульптура… Если бы не подвели глаза, я написала бы большой цикл картин «Как я играла в Японию». Может быть, в какой-нибудь своей повести я опишу эти нерождённые картины.

Я думаю, «Девушка с блюдца» возникла отчасти из-за того, что я не могу рисовать. А, может быть, и нет. Всё-таки для меня литература и живопись – вещи отдельные. Это не иллюстрации. Просто – та же тема.

У меня есть несколько тем, к которым я постоянно возвращаюсь – и в живописи, и в графике, и в прозе, и в поэзии. Поэтому к некоторым моим повестям иногда можно подобрать картины, которые будут их иллюстрировать. Но все эти картины были написаны раньше, чем проза или стихи.

Взять, например, повесть «Верочка». Моя картина «Прелюдия и фуга» – можно сказать, «персонаж этой повести», действующее лицо.

То же самое и с повестью «Мой сад», над которой я работаю уже несколько лет. Там довольно подробно описаны картины, работа над ними, даже неосуществлённые живописные замыслы. Может быть, удастся издать эту повесть с репродукциями картин.

Расскажу один случай. Когда-то, довольно давно, у нас в доме были гости, и я читала им вслух повесть «Вверх по Фроловскому спуску». Потом мы показывали им картины. Доставали их со шкафа, из дивана… И вдруг приятель моего мужа вскрикивает: «Ой, а ведь это дядя Давид! А это дядя Фима!» Помню, я тогда очень обрадовалась. Приятно было, что персонажи повести оказались такими опознаваемыми. А ещё я была удивлена: когда я писала повесть, я совершенно не вспоминала об этой картине. А тут вроде как нашла что-то неожиданное у себя в доме… Просто это были те же люди. И та же сцена. С неё начиналась повесть.

В общем, идут визуальное и вербальное рядом. Параллельно. И уж точно – визуальное опережает.

– Невдовзі у альманахові “Егупець” з`являться глави Вашого нового роману, який я для себе окреслила як “драматично-дитячий”. Чому дитинство є для Вас такою важливою темою, таким насиченим подіями, думками, емоціями періодом?

– Совершенно согласна с Вашим определением. И это относится не только к «Янтарной комнате», о которой Вы говорите. Наверное, это особенность моего взгляда – не только в литературе (и в живописи), но вообще в жизни.

Испуганные детские глаза перед путанной и страшной реальностью взрослой жизни. Вы знаете… Мне сейчас кажется, что в четыре, в пять лет я видела и понимала не меньше, чем сегодня. Даже в совершенно взрослых делах. Такой вот маленький наблюдатель: сидит на руках и всё замечает. Даже осуждает…

И всё это так помнится! Детская память вообще ярче, детское восприятие – острее. Тут вам и импрессионизм, и экспрессионизм, и суперреализм…

Я продолжаю видеть прошлое теми глазами. Более того, где-то внутри меня так и стоит кудрявенькая девочка с бантом. Это она написала картины, она вышла замуж, она родила ребёнка. И сейчас ей очень странно, что у неё такой взрослый сын – да ещё и трое внуков старше её. И в любом человеке, с которым мне приходится сталкиваться, я чувствую – или даже вижу – ребёнка, которым он был.

Собственно, об этом – большинство моих книг. Человек существует для меня не в данный момент, не как застывшее изображение, а как непрерывное длительное действие, протяжённость. Причём начало, период осознания – самое интересное в нём.

Детское зрение… Оно острее взрослого даже чисто физически. Часто вспоминаю одну сцену из детства. Я стою во дворе и подставляю под снег серую ворсистую варежку. На варежку падают снежинки. Все они разные. Я ясно вижу не только узор каждой из них, но и зернистое вещество, из которого они состоят. Взрослому для этого надо было бы взять микроскоп. А я просто смотрю и выбираю самую красивую.

Я думаю, что точно так же ребёнок видит не только снежинки, но и всё, что окружает его. Вот этой самой остротой, что дана была мне в детстве, я пытаюсь пользоваться по сей день.

Вот… не очень-то к слову – вспомнилось вдруг… Мы спускаемся по ступенькам: папа в синем костюме при галстуке, мама в голубом платье с брошками и я в своей пушистой розовой разлетайке. У парадного нас ждёт семья Дефонже: дядя Юра, тётя Вера и Леночка. Тоже очень нарядные. Мадам Рябчук сказала, что уже расцвели каштаны. И вот мы идём «в город» – смотреть. В Японии это называется «ханами». Только у нас вместо сакуры были каштаны.

 – По образованию вы – художник. Сейчас больше известны как писатель. Можете вспомнить, когда возникла необходимость воспроизводить собственное видение?

– Рисовала я всегда. А первое стихотворение (две строки!) написала лет в шесть.

«Я шел по лесу в тихий вечер,

вдруг вижу на скале орла»…

До сих пор помню явившийся внезапно образ: холодные сумерки в неуютном лесу. Неожиданно открывшаяся поляна, почти целиком занятая крутой вертикальной хмуро-серой скалой. А на вершине – орел. Смотрит. И ни звука.

Так вот если бы мне сейчас пережить снова вдохновение такой мощи – я написала бы какой-то невиданный шедевр.

Детское вдохновение – при полной неспособности реализовать свой замысел… Иногда думаешь: как только ребенок может выдержать такое?! Но это особый разговор: ребенок и муки творчества.

Более или менее связные стишки я стала сочинять лет в девять. Я была поэтом, известным всей школе!

 – Это – стихи. А когда вы начали писать прозу?

– Прозу? Уже совсем взрослой. Хотя… Можно ведь назвать прозой и мои байки, и вольные изложения классической литературы.

Я в детстве ничего не могла рассказать так, как было на самом деле. Помню, прочла роман Беляева – «Голова профессора Доуэля». (Бедного профессора я почему-то переименовала в «Доулера»). И вот рассказываю девочкам во дворе, и всё у меня переиначивается, а главное – хорошо кончается. То же и с «Женщиной в белом», и с «Хижиной дяди Тома». Даже с «Анной Карениной»! В последний момент Вронский одумался и выхватил Анну из-под колес…

Был у меня еще и такой жанр: «биографии соседей». В новом доме я рассказывала про прежних соседей, а в старом – про нынешних. Такие прямо эпосы, сериалы! Постоянно хотелось добавить побольше красоты, трагизма, любви… Все – писаные красавцы, все – актрисы, балерины, моряки, летчики. А то и разведчики! Понятно, что меня на всем этом ловили. Во дворе называли «брехухой». Но слушали с удовольствием.

И вот еще. Признаюсь со стыдом: мне ничего не стоило оболгать человека. Представляете, какой простор для вранья: возвращаешься из очередного санатория, из больницы, где познакомился с десятками новых людей – и никого из них никогда больше не встретишь. Так что можно без опасений нести любую околесицу – и про детей, и про врачей, и про воспитателей. К примеру: «У нас была массажистка – старая карга. А ходила в узких брюках и в кофте с вот таку-ущим декольте, курила папиросы, волосы красила в рыжий цвет! Вы бы посмотрели, как она танцевала буги-вуги!». На самом деле это была больная, вечно усталая невзрачная тетка. Она постоянно ныла и жаловалась на плохой аппетит…

Утешаю себя тем, что все это было не злословие, а зачаточная стадия писательства. В настоящем жила одной ногой, а тремя – в фантазиях. Такие вот несоприкасающиеся мирки. Мне, собственно, и слушатели не так уж сильно требовались. Сама была своим слушателем.

Тянулись, тянулись годами какие-то параллельные темы. Усложнялись, обрастали подробностями. История про соседкиного приятеля – журналиста, пропавшего в Африке. История про верного моего друга Сашку, с которым мы, рискуя жизнью, разоблачили шпионский заговор. Легенда о печальном докторе Кайлове…

Я вдруг подумала, что и сейчас происходит нечто подобное: пишу четыре повести одновременно.

– Как вам удается удержать в голове несколько сюжетов?

– Ну… Это не от хорошей жизни. У меня ведь со зрением совсем плохо, ни писать, ни набирать тексты я не могу, приходится работать с секретарями. Опыт показал, что им разумнее всего просто надиктовывать новый текст: всё остальное с ними получается слишком медленно, а иногда и с «авариями». Перекраивать текст, вносить в него правки мне помогает муж. Но он сильно занят, и мы с ним, естественно, «отстаем». Повесть уже набрана – а мы правим лишь первую главу… Вот я и диктую секретарю вторую повесть… третью…

Недавно у меня появился новый помощник – компьютерная программа. Она озвучивает мои тексты – несколько монотонным, но вполне приемлемым мужским голосом. А я наговариваю на магнитофон все свои замечания.

Вот так и получается: четыре вещи в работе – да еще и пара стихотворений. Накачиваешь память, как бицепсы. И не только память. Я способна начать диктовать в любой момент, без подготовки, с места в карьер. Пусть только муж выкроит свободное время – или секретарь позвонит и скажет, что может приехать.

У меня была очень хорошая секретарша Оленька. Как-то она спросила: «Мы столько сегодня набрали! Как вы это всё держали в голове, как запомнили такой длинный сложный текст?». Я ответила ей: «Когда вы снимали туфли в коридоре, я еще и понятия не имела, что Сережа уедет в Москву и там женится». Мне и самой это странно: откуда-то вдруг втискиваются в повествование новые персонажи, неожиданным образом поворачиваются события, текст растет, как дерево, на нем проклевываются почки… Если что-то получается удачно, я удивляюсь, наверное, больше всех.

А вот в чем действительно моя заслуга – что мне не лень и десять, и двадцать раз переделывать, выбирать лучший из множества вариантов. Ну, и шлифовать текст. Может, в этом я даже слегка перебираю. Мы с мужем – два буквоеда. Всё боимся, как бы не оказались в соседних абзацах одинаковые слова, похожие обороты… Стараемся избавляться от них, даже если это слова, без которых очень трудно обойтись – ну там… «было», «что», «который»… Тут надо хорошенько думать и знать меру. Ну да, такими словами не стоит злоупотреблять – как белой и черной краской в живописи. Но иногда, наоборот, благодаря им в тексте появляется воздух, летучая дымка.

 – В Ваших повестях много житейских подробностей, характеры – живые, разнообразные. Такое впечатление, что в прошлом вы были активно общительным человеком, много ездили. Или это наблюдения издали? Или вообще фантазии? Ну вот возьмём, к примеру, вашу повесть «Золото Хаим-Шаи». Вы знакомы с кем-то из этой семьи? И вообще – существовали ли эти люди?

– Люди,описанные в этой повести – земляки моих родителей. Другое дело – что именно мне было известно о них…

Хаим-Шая… Был такой, был, я даже имя сохранила. Оно, кстати, и послужило главным толчком, зерном, из которого вырос образ. Он и в самом деле  был ювелиром, в самом деле чинил примусы. И богатый брат у него имелся. И сережки, выброшенные через окно – реальный факт. Что еще я знала о Хаим-Шае? То, что врачи обнаружили у него смертельное заболевание, а он с ним прожил восемнадцать лет. И жил бы еще, если бы не несчастный случай. Ожог. Правда, в жизни – от кипящего бульона, а не от варенья. Кстати, и сыну его, Арончику, я сохранила имя. Их обоих я видела, когда мне было года три. Но помню очень смутно. Так… два расплывчатых силуэта… Арончик и в самом деле женился на домработнице. Но она вовсе не подкидыш. Обычная деревенская девушка. И родители у неё были живы-здоровы. Я видела ее только на фотографии. Образ Райки именно из этой фотографии и возник. Насколько характер моей Райки напоминает характер той, реальной женщины – понятия не имею. И спросить не у кого.

 – Ее действительно звали Райка?

– Нет. Просто это имя подходило женщине на фотографии.

У нас еще одна фотография была! Ее дочки. Потрясающая! Сидит среди подушек невероятно толстый, лопающийся младенец. Я не знала эту девочку и никогда не видела, как мамаша ее кормит. Но не могу сказать, что вот просто взяла и придумала сцену во дворе. Помните? Райка заталкивает в Людочку батон и сырые яйца…

Вообще для меня фотографии всегда значили очень много. Иногда они дают куда больше, чем подробный рассказ о жизни человека. Посмотришь – и включается какой-то механизм. Видишь всё: и погоду, и двор, и горшок. Пышный младенец на твоих глазах растет, меняется с годами.

Я всегда любила рассматривать семейные альбомы, мятые фотокарточки жен и детей, вынутые из бумажника. Всегда любила слушать рассказы о знакомых и незнакомых людях. Подобных  впечатлений в моем послевоенном детстве было предостаточно: мы жили возле вокзала, и у нас постоянно останавливались родственники, друзья, земляки и соседи земляков. Просыпаюсь утром – а на столе спит чужой дяденька, лысый, в красной майке, с якорем на руке…

Но были и любимые гости. Кстати, таким гостем был прототип моего Левки. Его характер, отношения с женой описаны абсолютно верно. «Подругу Тоню» я подсмотрела в каменец-подольском доме отдыха. Не очень приятная уборщица. Это она рассказала мне о том, как после войны вскрывали ямы.

Породить персонаж, снабдить его характером, историей, внешностью, замашками может даже какой-то звук. Вот, к примеру, Вутя. Что это? Имя, кличка? Понятия не имею. Мне было известно только то, что некиймногодетный Вутя со своим семейством подрабатывал на съемках фильмов. Вутя! Прислушайтесь! Правда, здорово? Одним штрихом – всё нарисовано!

 – А Толик?

– Нет, «Толика» не было. Была только мельком оброненная кем-то фраза: «Она ушла от него к какому-то уголовнику»…

И семейство Чмут тоже возникло неизвестно откуда.

Но и Толик, и Чмуты… Я вижу их так ясно! Для меня они совершенно реальны. И есть даже какая-то смутная уверенность, что они существовали и что всё именно так и происходило. Будто у реальности есть много вариантов, и вот тебе приоткрылся один из них.

Между прочим, не раз случалось и такое: я что-то выдумала – и вдруг выясняется, что именно так все и произошло. Хороший пример подобного «озарения» – повесть «Сема Рабинзон и его красавицы».

Да, но я ушла далеко от вашего вопроса – о моей общительности. Тут вы правы. Даже сейчас, когда я практически не выхожу из дому, я окружена людьми. Они приезжают ко мне, звонят по телефону, по скайпу.

И всё-таки главный творческий толчок для меня – это, чаще всего, воспоминания детства.

– Ну, хорошо, с характерами и ситуациями понятно. А откуда подробности быта, откуда такие детали? Снятые с петель двери – столы для свадебного застолья…

– Тут источники разные. Прежде всего – собственные наблюдения. В детстве у меня была очень цепкая память и на события, и на вещи. До сих пор помню, как на юбилее у доктора Файнзильбера читаю стихи, стоя на столе.  «Унуконорье – дуб зеленый»… Роста я почти такого же, как самовар, который стоит рядом. Я одета в кусучий коричневый костюм, а это значит, что мне не больше двух лет. Ясно вижу не только самовар, но и пепельницу-ракушку возле моей туфельки… Вокруг стола – старые зубры, цвет киевской медицины. Помню, у кого какие были усы и какая трубка. Помню коридор, где стояли в ряд их галоши и трости. Помню их тяжелые страшные шубы на рогатой вешалке.

Но, конечно, детских воспоминаний хватает не всегда. Я очень щепетильна по части реалий и прежде, чем начать работу над какой-то вещью, скрупулезно изучаю историю и материальную культуру. Когда писала «Бессарабский романс», я ездила в Черновцы, в Москву, встречалась с Сиди Таль, с актёрами театра Михоэлса. Муж натаскал из киевских библиотек полтонны книг. Я стала просто профессором по истории Румынии, Бессарабии, Буковины, еврейских театров… Правда, как только роман был дописан, почти всё прочитанное у меня из головы буквально выдуло… Видимо, мозг таким образом защищается от «излишков».

Сейчас найти какую-то информацию, что-либо уточнить – гораздо проще: всё, что угодно, можно разыскать в Интернете.

Разумеется, почти ничего из прочитанного в книги не попадает. Но мне необходимо уверенно ориентироваться в пространстве и времени. Я очень боюсь ляпов.

Но добавлю, что при этом не чувствую себя рабыней: если правда книги требует пожертвовать где-то правдой жизни – я жертвую.

Владеть материалом, конечно, важно. Но куда важнее фантазия. Книги, рассказы очевидцев только подтверждают то, что и так видишь внутренним зрением. Если работа начинает тормозить, и я не знаю, что там, в моей повести, будет дальше – я просто ставлю своего героя на порог дома, даю ему свободу и иду за ним. А он отправляется в сарай, сколачивает деревянные козлы, снимает с петель дверь, еще одну, еще, кладет их на козлы. Хлопотливые  соседки покрывают это сооружение их восьмиметровой свадебной скатертью. Начинается мелкий дождь…

– Как-то Вы упомянули, что ваша родина – большой киевский двор. Но ведь старый киевский двор – это среда многонациональная. Отчего же в большинстве своем Ваши герои – евреи?

– Вот и мама у меня спрашивает: «Для кого ты это все пишешь? Кому, кроме евреев, это может быть интересно?»

Как-то я пересказала мамину фразу московскому киносценаристу Людмиле Владимировне Голубкиной. Она ответила: «Вот мне, например, интересно. Хотя я никаким боком не еврей…» (Кстати, Голубкина – первый профессионал, который похвалил мою прозу).

Помню, я еще сказала тогда Людмиле Владимировне: «Ну что делать, если я не знаю, как себя чувствует человек, если он и не хромой, и не слепой, и не еврей…»

Пишу о том, что мне хорошо знакомо. Я выросла на бульваре Шевченко в большой коммунальной квартире. Это была энциклопедия еврейской жизни. Тут тебе и профессор-нейрохирург, и работяга-электросварщик, и глухой разносчик подписных изданий. Самое колоритное семейство: гешефтмахер-артельщик, его жена – портниха-подпольщица, три дочки-студентки (каждая со своей компанией).

Только две наши соседки не были еврейками. Одна из них, Вера, была классической антисемиткой. Кроме этой Веры, все соседи меня обожали, а я их. У соседей были многочисленные родственники, которые часто приходили в гости, почти что жили у нас. Ах, какие это были личности – и соседи, и гости! Богатейший материал! Я помню каждого. У кого какая была пижама. Голоса, интонации.

Однажды меня спросили: «Как это ты запомнила все афоризмы тети Муси? Или ты записывала за ней?». Да, я использовала в повести пару ее афоризмов – но не больше. Просто я очень хорошо ее знала. Вот если сейчас мы договоримся, что я тетя Муся, то вы можете задать мне любой вопрос – и я вам отвечу в точности так, как ответила бы она. И даже ее голосом.

Конечно, образ тети Муси – она из повести «Я люблю, конечно, всех» – почти не сгущен. Вот такой она и была.

– А в детстве вас как-то задевала еврейская тема? Я имею в виду раннее детство.

– Ну, что значит – «еврейская тема»? Моя мама родилась во время погрома. Ей дали имя бабушки, которая во время этого погрома погибла.

О том, что я – еврейка, я знала, по-моему, с двух лет. То есть, конечно, не понимала, что такое «национальность». Просто ощущала свою особость. Причём – нехорошую особость.

Я считала себя скверной девочкой: не слушаюсь, не сплю днем, плохо ем, набиваю синяки на коленках, разбила фарфорового зайчика. Ну – и еврейка к тому же…

Это всегда стояло надо мной, как тёмная туча – каким бы ясным ни было небо вокруг.

Впрочем, какое там ясное небо! Я родилась в сорок седьмом году. Эйфория победы уже прошла. А недавно пережитые ужасы никак не забывались. Боль у людей была совсем свежей. Подозреваю даже, что в пятидесятом она была сильнее, чем в сорок пятом.

– Вы так говорите о войне, как будто сами ее пережили. Неужели маленький ребенок мог такое понимать?

– Понимать – наверное, нет. А вот чувствовать, конечно, мог. Да, война была позади, но где-то совсем близко. Я ощущала эту близость… спиной, как ощущаешь жар печи – пусть и погасшей.

Мы впятером (семья и няня) жили в семнадцатиметровых хоромах. Плюс уже упомянутые гости. То ли взрослые думали, что я ничего не понимаю, то ли вообще не заботились о том, можно или нельзя при детях говорить о разных страшных вещах… И вот представьте себе, каково приходится ребёнку, мать которого каждый день казнится, что не смогла в начале войны прорваться в родной город! Она считала, что непременно спасла бы всех, вывезла бы в эвакуацию. Каменец-Подольский в первые же дни начали бомбить. Там была страшная неразбериха. Мамины родители не знали, что за проезд на восток платить не надо. Дедушка говорил соседям, что им нужно купить четырнадцать билетов, а денег на это нет… Он собирался пробраться в село к каким-то друзьям, у которых есть корова – чтобы было чем кормить детей. Но выехать не удалось. Взрослых расстреляли, а детей живыми побросали в отдельные, «детские» ямы.

Мама очень любила своих племянников, много о них рассказывала. Я всё подсчитывала, сколько у меня было бы братьев, сколько сестер. И всё время чувствовала себя виноватой. Мне было стыдно: вот я почему-то жива, хожу с бантом – а они все там, в глубине, в темноте. Я вроде как предательница получаюсь… Я ведь была совсем маленькая и не понимала, что родилась уже после войны.

Представляете себе: приезжает чужая тётенька, чья-то там соседка – и рассказывает, что видела собственными глазами, как на следующий день после уничтожения детей над местом, где их зарыли, «ходила» земля… А я лежу в темноте за ширмой и совсем не сплю.

И знаете, что самое страшное? То, что всё случившееся казалось мне в порядке вещей: ну, раз нам не повезло, раз мы евреи – то вот так с нами и происходит. Я как-то не думала о вине тех, кто расстреливал и закапывал. А вот то, что я осталась жива – давило…

– Господи, что же это за детство у вас было?!

– Да нет, детство было хорошее. Я вовсе не была вечно подавленным, несчастным ребёнком. Всегда находились какие-то противоядия. Ну, во-первых, моя няня, Анна Федоровна Беляева, моя золотая Нюрочка. От неё мне было известно, что я самая лучшая, самая красивая, самая замечательная девочка на свете. Во-вторых, Марья Ивановна, моя воспитательница, старая киевская фребеличка – одинокая, без пенсии, без собственного угла. У неё в сумке лежали фотографии красивых домов, красивых парков. Он объясняла мне: «Это наше тамбовское имение, а это…» Дети у нас в группе были очень славные, кого попало Марья Ивановна не брала. У всех либо папы, либо дедушки были писателями, композиторами, профессорами. Кроме меня. А вот именно меня Марья Ивановна хвалила больше всех, повсюду повторяла, что я – ее любимица, что я – ее гордость.

И Фрося во дворе говорила: «Оце буде моєму Славікові нєвєста».

А моя самая лучшая подруга как-то призналась мне в любви: «Вот хоть ты – еврейка, а для меня ты всё равно лучше всех девчонок во дворе!» И я ей была благодарна до слез!

Вот так, комично, всё уживалось рядом – хорошее, плохое…

 – То есть вы лично в детстве антисемитизм не ощущали?

– Ну что вы! Как такое могло быть?

В пятьдесят втором году мне было пять лет, и я очень хорошо понимала всё, что происходит вокруг. У нас ни днем, ни ночью не выключали радио – оно было вместо будильника. И вот я слушала про врачей-отравителей… А вокруг полно врачей – и друзья, и родственники. Да и папа мой – совсем не врач, а скромный кондитер – тоже чуть не угодил в отравители. Он проходил по совершенно безумному делу как свидетель – и все равно его уволили с работы. У нас даже газета была со статьей, где его имя упоминалось с очень опасными намеками. Целый год мы продавали вещи и одалживали деньги.

Друга нашей семьи, Василия Васильевича Иванова, заведующего облздравотделом, обвинили в том, что он набрал на работу много евреев. Он ответил, что искал хороших врачей и не задумывался, какой они национальности. Он вообще был смелый человек. Представляете? Повсюду повторял, что может поручиться за Мирона Вовси, что они прошли вместе всю войну. А Вовси был главным обвиняемым в «Деле врачей»…

Это, конечно, события из ряда вон выходящие. Но были и повседневные мелочи, которые меня держали в постоянном напряжении.

Однажды в первом классе учительница стала вписывать в журнал наши анкетные данные. Дети спокойно отвечали. Одна из девочек даже протянула нараспев: «евре-ейка». Как будто хвастала! С такой улыбкой, с такой интонацией произносят: «Я – артистка!». Подошла моя очередь… Уж не знаю, как я выглядела, покраснела или побелела – но только наша Антонина Трофимовна фамилию мою пропустила…

Хуже всего было в санаториях. Помню, подошла ко мне девочка и шепчет: «Представляешь, Милка Бродская – еврейка! А ты кто?». Ну как было ответить: «И я тоже»? Что ж тогда получится? Они думали, что я хорошая, а я, оказывается – еврейка! Вдыхаю поглубже и отвечаю: «Я – русская!».

И еще много лет я глупо, беспомощно врала – при своей вполне еврейской физиономии и совершенно еврейской фамилии. Столько было всяких унизительных глупостей! Вспоминать противно!

Естественно, после всего этого – лет в семнадцать-восемнадцать – меня швырнуло в другую крайность.

– Что вы имеете в виду?

– Ну… Придумала какую-то наивную теорию – об особой, пророческой миссии еврейства. Моисей, Маркс, Эйнштейн… И даже еврейская мама, которая, ругая своего ребёнка, кричит: «Миша! Когда ты отморозишь уши – ты вспомнишь мои слова! Ты вспомнишь, что я просила тебя надеть шапку, но будет поздно!»

Потом и этот период прошел. Я успокоилась.

Сейчас уже сложно всё восстановить в памяти, но, возможно, еврейская тема в первых моих повестях – это отчасти попытка то ли победить, то ли «искупить» свой давний страх, мелкое детское предательство. Вот, мол, когда-то боялась, а теперь хочу – и пишу!

В этом действительно был какой-то вызов, но сейчас такое трудно понять, прочувствовать.  Ну как поверить в то, что в те годы даже употребление какого-нибудь имени с «еврейским» оттенком – вроде «Якова» или «Марка» – требовало согласования с главным редактором?

Словом, не было никакой надежды на то, что мои тексты будут когда-нибудь опубликованы. Просто – писала, давала читать друзьям.

Но, конечно, несравнимо важнее было другое: мое еврейство всегда очень много для меня означало. Например, даже в периоды своего самого противного вранья я гордилась тем, что мой папа – коэн…

 – Каким писателем вы себя ощущаете – русским, еврейским, украинским?

– Ох… А вопроса попроще у вас нет?

Думаю, что я – еврейский писатель. Да, все-таки еврейский. И дело не в сюжетах. Если бы у меня были знакомые китайцы – я могла бы, наверное, написать что-то и о китайцах. Но это был бы… еврейский взгляд на китайцев.

Что еще… Культура? Да, я воспитана на русской культуре. Но мне и японская культура близка – пожалуй, ближе, чем русская. Моя любимая книга – «Повесть о Гэндзи». Ну и что из этого следует? Не знаю.

Родина? Любимая земля? Украинское поле, украинская степь.

Язык? Да, мой родной язык – русский. И без этого языка я ровно ничего не стою.

Как тут дать единое, простое определение? И нужно ли его давать? Достаточно много есть на свете таких вот «кентавров», принадлежащих двум, а то и трем культурам. Первым Гоголь приходит на ум. Бабель… Айтматов… Василий Гроссман… Если подумать – можно  многих назвать.

Но важно ли это?

Знаете, я люблю вспоминать один случай. Сотрудница сестры прочла мою повесть «Дама сдавала в багаж» и дала ее своей матери со словами: «Только не вздумай плакать и говорить, что это написано про тебя!» И вот приходит она с работы – а старушка сидит над журналом «Егупец» вся в слезах. И повторяет горестно: «Ну как же мне не плакать, если это написано про меня?!» А семья у них – стопроцентно украинская…

– А вы не задумывались над тем, что вот такая повесть борется с антисемитизмом успешнее, чем многие полемические статьи?

– Нет, об этом не думала. Я вообще отношусь к тем, кто считает, что антисемитизм – не еврейская проблема. Наша проблема другая: насколько мы соответствуем вульгарным представлениям антисемитов.

– Вы считаете, что евреи никак не должны реагировать на оскорбления?

– Ну… Тут бывает по-разному. Мне сложно говорить на такие темы: я ведь человек не общественный.

Помню, был случай: подали в суд на какую-то газету, которая напечатала ксенофобскую статью. Потребовали газету закрыть. Судились, судились… Кучу денег, наверно истратили. По мне – так лучше поручили бы какому-то толковому историку ответить на пасквиль. Научно, внятно, спокойно, без истерики, по пунктам, со ссылками на конкретные документы… А в суде надо было добиваться, чтобы та же газета напечатала ответ этого ученого.

– Вы думаете, антисемиты стали бы читать этот ответ?

– Нет, конечно! Не стали бы. Но такие статьи нужны нормальным людям.

Приведу пример. Несколько лет назад разгорелся большой скандал, связанный с цитированием выдержек из кодекса «ШулханАрух». Я никак не специалист по иудаике. А сказать хочу вот о чём. Больше всего выдернутые из кодекса цитаты смутили и расстроили моих знакомых-евреев. И меня тоже. Но я позвонила своему грамотному сыну. И он объяснил мне, что цитировался вовсе не этот кодекс, а совсем другая книга, с похожим названием. Не каноническая. Большинством религиозных авторитетов вообще не признаваемая…

Не стану, конечно, пересказывать весь наш длинный разговор. Но приведу такой мелкий пример. (Это по поводу одной из задевших меня цитат). «Да, мама, были времена, когда раввины не советовали врачам лечить не-евреев. Потому что лечение отнюдь не всегда оказывается успешным. И любая неудача врача или повивальной бабки могла поставить под удар всю общину, а то и вызвать погром. И всё равно, несмотря на запреты, лечили. И у каждого короля, у каждого султана был придворный врач-еврей…»

Короче, успокоил меня сын.

И чтобы завершить оптимистично эту не очень веселую тему, добавлю наблюдение из собственного опыта. Да, есть люди, которые не переваривают евреев. Причем, иногда и сами не понимают – почему. Но я достаточно часто встречала и таких, которые испытывают к евреям какое-то особое любопытство и симпатию. Тоже – по неведомым причинам.

 – Ну да, сейчас многие говорят, что в современной литературе к еврейской теме – повышенный интерес. Причём у писателей разных национальностей. 

– Мне кажется, что эта мода уже схлынула. Но была она, была. Знаете, когда с чего-то снимается табу… Взять ту же эротику. В какой-то момент ее разрешили – и все как с цепи сорвались… А сейчас этим никого не удивишь.

Точно так же бросились в свое время писать о евреях. Не всегда потому, что тема была писателю так уж близка. А потому, что в ней была «перчинка»,  что-то новенькое. Ну, и «развезли», затаскали… Так что хотя и не надо сейчас согласовывать с начальством имя «Яков», и запретов нет, многих редакторов еврейская тема, по-моему, раздражает.

 – Но Вас-то печатают. Знаю, что переводили на английский, немецкий. Почему так мало?

– Боюсь, что мои тексты в переводе теряют свое обаяние. Вот как перевести, например, «Яблоки в траве»? Там у главной героини двойной акцент – и украинский, и еврейский.

– Вы сказали, что практически не выходите из дому. Но сейчас такое время, когда писателю нужна «раскрутка», встречи с читателями.

– Ходить и предлагать себя я не умею. Все мои публикации и переводы – это случайность. Кто-то кому-то показал мои тексты… Даже в «Егупец» первые вещи попали тоже по воле случая. Я искала секретаря. Мне посоветовали обратиться к Мирону Семеновичу Петровскому, чтобы он порекомендовал кого-то. А он тут же спросил: «Нельзя ли почитать ваши повести?» Я, разумеется, с радостью согласилась.

А публикации в Америке – заслуга Игоря Померанцева: он связался с редактором журнала «Время и мы» Виктором Перельманом и переслал ему мои рукописи. Вот так и начался мой многолетний  «роман» с этим журналом.

Однажды, еще в перестроечную пору, Голубкина вынудила меня послать две повести в журнал «Знамя». Тогда они вовсю печатали злободневно острые или ранее запрещенные вещи. Я послала «Верочку» и «Фроловский спуск». Мне ответили: «Повести хорошие, но их нужно издавать отдельной книгой». Не журнальные, мол, это вещи. Вроде бы ничего такого обидного. Но мне почему-то было ужасно стыдно: вот, полезла без приглашения, навязываюсь… С тех пор я не суетилась.

И знаете что…  Моя известность как раз мне впору. Большего я не заслуживаю – да и не потяну. Как только общественное внимание к моей персоне начинает чуть-чуть зашкаливать – я пугаюсь, устаю. Известность – это хлопотное дело. Я могу потянуть два, ну – три  творческих вечера в течение года.  Для меня вообще выбраться из дому – проблема. А тут нужно еще себя как-то в порядок приводить, подбирать одежду… Куда комфортнее дома, в толстых носках придумывать, как Сашенька познакомилась со своим вторым мужем.

 – А если нанять литературного агента?

– Ну что вы! Какой агент! На мне ничего не заработаешь. А к тому же – это я ведь только с виду такая податливая, а на самом деле на меня не сильно и надавишь. Не стану я к чьим-то командам прислушиваться, не стану себя ломать. Да и не сумею, наверное – даже если бы захотела.

Хотя иногда бывает, бывает… Нападёт вдруг какой-то дурацкий, детский азарт: а что, если попробовать – догнать кого-то, перегнать кого-то! Вот, вроде бы, и удобный случай. У меня сейчас на выходе новая повесть. «Янтарная комната».  Она почти готова – вылизываю по мелочам. Тихая вещица, без претензий. Работаю я над ней, работаю – и вдруг появляется мысль: что, если бы по ней прошелся другой писатель, из популярных? Прекрасно представляю себе, как бы он переделал вот здесь, и здесь…

Чужой взгляд, чужой писательский почерк… В это ведь можно влезть так же, как я влезаю в шкуру Зины или тети Муси.

Да зачем, собственно, «чужой почерк»? Можно и своим попробовать. Чуть сместить акценты, приблизить камеру  – так, чтобы стала получше видна житейская грязь. Добавить дерзких подробностей для остроты… Глядишь – и расширился бы мой «читательский круг»…

Подумала об этом – и ужаснулась. Боже мой! Мне так мила эта повесть, я так люблю эту героиню… Неужели я стану ее портить, пачкать?

Так что видите, как хорошо, что не стоит у меня за спиной какой-нибудь всезнающий лоцман рыночный морей! Никаких заказов, никаких подсказок. Вольная птица. Какая есть – такая есть.

Заглянув на выставку Инны Лесовой в галерее «Тадзио», попадаешь в мир детства. Не приторно-кукольного и не наивно-сказочного. На этих холстах — постижение ребенком непонятного мира взрослых.

Почти на каждом полотне в центре сюжета — лицо маленькой девочки, смотрящей на мир удивленно и внимательно. Глаза широко раскрыты, уголки губ скорбно опущены. Это, судя по всему, небольшие автопортреты художницы. По построению картин видно, что все вместе они составляют иллюстративный ряд к какому-то тексту, литературному произведению, ведущему начало из ранних воспоминаний Инны Лесовой. В литературно-художественных кругах Киева давно ходят ее стихи, повести и романы. Они разбросаны по малотиражным альманахам, а девять ее повестей и роман опубликованы в США в русскоязычном журнале «Время и мы», где поняли истинную ценность прихотливой и неспешной прозы Лесовой.

Впрочем, большая часть ее текстов еще ждет своего издания. Они написаны примерно в такой же манере, как и эти картины — с яркими детскими впечатлениями, не сглаженными более поздней, «взрослой» рассудочностью. Кстати, между полотнами развешены небольшие, в несколько строк, в полстранички отрывки текстов И. Лесовой. В них так же много красок, много вроде бы избыточных, но удивительно точных деталей. Так, на одном холсте ее маленькая героиня держит на ладони фигурку, сделанную из блестящих каштанов, с горелыми спичками на месте рук и ног. Ее восприятие по-детски беззащитно и насыщено буйством цвета.

Так увидеть осень можно только в детстве, когда происходит познание мира. Когда человек еще не знает, что будет художником, когда ему только открылись все цветовые, звуковые, стремительно изменчивые богатства какого-нибудь парка, засыпанного пожелтевшей с краев листвой и глянцевыми шариками каштанов. И когда над ним властвует строгий порядок, представленный в виде древних, уверенных в своем миропорядке нянь. Эти персонажи, няни и тетушки, переходят с картины в картину, понятно, что они тоже пришли из памяти.

Инна Лесовая много лет делала уникальные куклы. У каждой куклы Инны — свой характер, отвечающий национальным понятиям красоты. Дети, выросшие в Украине, играли резиновыми и латексными игрушками, созданными по ее моделям, — Незнайкой, Чипполино и еще несколькими десятками кукол и зверюшек. Многие ее авторские работы — редкие экспонаты в музеях или в коллекциях друзей. И, пожалуй, во всех из них — воспоминания детства, которые так свежо запечатлены на этих картинах.

Мир холстов Инны Лесовой отнюдь не безмятежен. В нем разлита внутренняя тревога, она проявляется в противопоставлении детства и старости, ярких цветов и мрачных голых ветвей, мира детских хороводов и мира непонятных, но зловещих взрослых игр. Дети здесь словно предчувствуют все трагедии своего века и с недетской проницательностью вглядываются в нас с полотен. Зрители ощущают напряжение, исходящее от внешне спокойных, ярких картин. И в то же время действие этих непростых холстов умиротворяющее, подобное доброму доктору.

Юрий Мищенко